#hyakutake #вакуум на #frozenzeder
Тот вечер начинался, как и сотни вечеров до- абсолютно обыденно. Я бы даже сказал, предсказуемо- в пятнадцать минут четвертого, через форточку, со стороны улицы донесся далекий, но вполне себе угадываемый гул моторов, недовольно захлебывающихся на крутом заиндевелом подъеме трассы. Вслед за гулом появился и его источник в виде трёх ржавых «Лиазов», везущих с завода смену под номером «два». В двадцать минут четвертого автобусы замерли на ближайшей к микрорайону остановке и практически синхронно исторгли из себя на белое снежное чёрные фигурки людей, сбивающиеся в небольшие стайки и разбредающиеся каждая по направлению к своему дому . На ближайшем перекресте одна из фигур отделилась от основной массы честно оттрубившего смену пролетариата, пожала руки паре- тройке идущих рядом других таких же фигур и, ускорившись, зашагала по тропинке, ведущей к нашему дому. Еще через минуту в квартиру вошёл отец, пахнущий морозом, выхлопами бензина, дешёвой туалетной водой и всепроникающим запахом «Беломорканала». Я выскочил к нему из своей сычевальни, мимолетно поздоровлася, попил на кухне стылой воды из баклахи на подоконнике и вскоре вернулся обратно в комнату, заниматься своими тёмными, стало быть, делишками. Отец же тем временем поставил чайник на конфорку, вымыл руки, перебросился парой- тройкой фраз с мамой, налил в крохотную пиалу чая с бергамотом, погромыхал полупустой пачкой «Беломора» над ухом, наконец выудил из неё папиросу и вышел на незастеклённую лоджию, встав одной ногой, как журавль, на картонку, аккурат между лыжами «Нововятск» и массивной утятницей со снедью под чугунной крышкой. Короткие мартовские сумерки уже подходили к концу, с юга небо начало затягиваться пелериной дымчатых облаков и отец недовольно хмурил брови, выпуская клубы синеватого дыма в студёный воздух и думая о чём- то своём. После этого он снова вернулся на кухню и наконец занялся своими обычными делами. Из колонок тихо поплыли пассажи ситара, кухня полнилась хрустом шинкуемой капусты и хрупаньем нарезаемой морквы- в общем, как говорят в этих ваших литературах, вечер был томен и ночь нежна. Я заходил пару- тройку раз на кухню, крутился возле булькающих кастрюль, бесцельно заглядывал в холодильник, короче- усиленно занимался теми самыми сортами ничегонеделания, коими славен любой ребенок осьми лет от роду.
Отец же, в редкие минуты отдохновения от колдовства над очередным кулинарным шедевром, подходил к балконной двери и с плохо скрываемым недовольством поглядывал на всё те же редкие облака, размазанные чуть ли не в самой стратосфере. Я же тем временем успел переделать все свои недодела и уже представлял, как вот- вот завалюсь в кресло с тёплым ламповым томиком Жюля Верна (судя по мутным библиотечным штампам, кем- то невозбранно спизженным из библиотеки города Пермь), как вдруг в комнату ворвался сияющий отец. «Пойдём скорее, пока облаков на небе нет, кой- чо интересное покажу!» Он был уже одет и серый китайский пуховик его венчал тонкий кожаный ремешок, с прицепленным на него небольшим тубусом , хранящим в себе подзорную туристическую трубу лохматых годов. Труба была одним из моим любимых предметов развлечения и мы часто гоняли с батей куда- нибудь подальше от засвеченных мест, где травили друг другу страшные истории про инопланетян и призраков, особого настроя для, ну и по очереди смотрели через хитрую систему линз на бескрайнее ночное небо и в частности на Луну, которая своим женоподобным меланхоличным ликом натурально гипнотизировала меня часами напролёт. Звёзды же, в великом множестве разбросанные всё на том же небе, впечатляли мой незамутненный жизнью разум гораздо менее Луны и то только в тех случаях, когда я смотрел на них невооружённым глазом- в окуляр же подзорной трубы они глядели на меня как- то особенно холодно, хищно и мутно. Парой лет раньше на меня точно так же смотрели мёртвые глаза синебота, которого мы обнаружили с Антохой замёрзшим под теплотрассой, поэтому на звёзды я старался смотреть поменьше, дабы не проецировать на себя лишний раз прищур нежити.
В общем, любительскую астрономию я любил и никогда не отказывался от звездочётства, однако в тот вечер я внезапно для самого себя заартачился, не захотев менять уютный смрад комнаты на начинавший крепнуть мартовский мороз. Отец, однако, был непреклонен в своём намерении, а потому уже через 10 минут я лениво плёлся сзади него, след в след по снегу, проклиная про себя сраную мартовскую околозиму, сраную подзорную трубу и трижды сраное небо, которое я видел до этого тысячу раз.
Дойдя до ближайшего оврага и выйдя из него- мы остановились. Это было самое близкое к жилью и между тем самое подходящее для астронаблюдений место- справа, слева и сзади нас окружала мёрзлая хвойная тайга, спереди нимбы уличного освещения закрывал негустой смешанный перелесок. Отец взгромоздился на самый верх снежного обочинного отвала, который совсем недавно нагрёб исполинский «Кировец», прикурил одной рукой очередную «беломорину», а другой ловко выудил из тубуса подзорную трубу. Труба сделала привычный металлический «цок» при раскладывании и почти вертикально вперилась в небо, что твой миномёт. Примерно минуту отец с видом заядлого флибустьера осматривал бездонные пучины небес, выписывая трубой хитрые вензеля по воздуху и бормоча что- то в духе «так, падажжи, ёманый рот, вот тут туманность Андромеды, значит, два в уме и делим на столько же, абажжи, так-так-так» и я уже начал подумывать, что вскоре эта его внезапная блажь наконец закончится и мы пойдем наконец домой, как вдруг он радостно просиял и, не меняя положения трубы, передал её мне. «Смотри»- говорит,- «вооон туда». Я посмотрел вооон туда и не обнаружил в указанном месте ровным счётом ничего интересного. Совсем ничего, кроме необычной мутной зеленоватой точки, которая выглядела как капля зубной пасты, небрежно отлетевшая на зеркало и не до конца оттёртая чьим- то пальцем. «Ну охуенно»- подумал я про себя,- «вот только непонятной зелёной пижни я ещё не видывал». А вслух ему- «угу, вижу, круто, а что это?». «А вот пока не скажу! Завтра приходи ещё раз сюда же и увидишь»- был мне ответ, после которого мы развернулись и по своим же следам пошли обратно. Я, высоко поднимая ноги в валенках и стараясь не ступать в целину, шёл мрачнее тучи, в том самом наипаршивейшем расположении духа, в коем обычно пребывает шаловливая школьница, которой обещали сногсшибательную тусовку, а в итоге просто напоили чаем с овсяным печеньем. Батька же моего уныния не разделял, хранил заговорщицкое лицо и на все мои вопросы отвечал- «завтра придёшь туда же ещё раз и всё увидишь сам».
Естественно, на следующий день я не пришёл. Отец работал в ночную смену ну и я вполне себе резонно решил, что в ротовую полость я сношал очередной променад по кромешной ледяной мгле и аутирование на размазанную плямбу в небе, тем паче в одиночестве, грозившем запросто перерасти во встречу с волчьей стаей, осмелевшей ввиду повального пьянства местных охотников и таскающей собак уже прямо из гаражей. На следующее утро, однако, совесть с первыми лучами солнца всё же проснулась и дала о себе знать, а потому, едва дождавшись вечера, я потеплее оделся, сунул ноги в валенки, взял уже знакомую читателю трубу и без раздумий ушёл в темноту.
Приближаясь к месту, я замедлил шаг- в паре метров от нашего натоптанного места стояли две тёмные фигуры. Фигуру поменьше я не узнал, зато вот майора из соседного дома, которого я видел почти каждый день и который богатырским своим ростом резко выделялся среди низкосраких черемисов и иже с ними, признал моментально. Поздоровавшись с ним и его то ли племянницей, то ли дочерью, я взгромоздился на снежный отвал и начал было откручивать крышку тубуса, чтобы извлечь на свет б-жий трубу, как вдруг майор тихо освистнул меня и протянул в темноте мне настоящий цейсовский морской бинокль, увеличение которого приближалось к параметрам любительского телескопа.
В следующую секунду я поднёс немецкую оптику к переносице и увидел то, что моментально и навсегда разделило мою жизнь на «до» и «после». Весь привычный окружающий мир, доселе ограниченный несколькими известными десятками километров на местности- вдруг с треском развалился внутри моей головы и я с трепетом, подобным трепету первобытной гоминиды, смотрящей на подожжённый молнией хворост, завороженно следил за тем, что плескалось в глубоких черных колодцах окуляров.
По небу шла огромная, ядовито-зелёная комета. Исполинские размеры её не смогли скрыть тысячи разделяющих нас километров , солнце же, освещающее другую сторону Земли, подсвечивало её перигей таким образом, что каждая её грань сверкала ярче сотен бриллиантов самой чистой огранки. Малахитом отливало и облако осколков, идущее впереди планеты, и её запредельной красоты пушистый хвост, также ярко выделяющийся на фоне антрацита мартовской ночи. Я был оглушен, полностью раздавлен масштабом увиденного, осознавая понемногу, что хвост этот тянется на тысячи и тысячи километров, начинаясь где- то в далёком вакууме и в нём же утопая, а сама комета, несмотря на всю её недвижимость и аморфность, шипя и плюясь кусками смерзшихся метиловых спиртов и пыли, несётся прямо сейчас через космос, с совершенно запредельной скоростью, тяжело представляемой человеческому разуму. И что комета эта была здесь, возле третьей планеты от Солнца, за тысячи лет до моего рождения и что в следующий раз она будет здесь тогда, когда правнуки праправнуков ещё одних моих праправнуков умрут и разложатся на молекулы. Не в силах более трепетать перед эпичностью Вселенной и чтобы хоть как- то придти в себя- я наконец отвёл бинокль от глаз и посмотрел вниз, на дорогу. Майор и девочка стояли в абсолютной тишине, будто загипнотизированные редчайшей из красот, когда- либо виденных человечеством, и в тёмных зрачках их, отражающих мертвенно- бледный свет небесного тела, плескался тот же изумрудный огонь. Я спустился к ним, отдал бинокль майору и тоже поднял голову к небу, теперь уже наблюдая комету невооружённым глазом. Так мы и простояли втроём где- то несколько часов, в полном безмолвствии, каждый погружённый в свои сокровенные мысли, почти не мигая и неотрывно следя за твердью небесной, чёрным саваном затянувшей наш медвежий край от горизонта до горизонта; стараясь рассмотреть и запомнить в мельчайших деталях одинокого небесного скитальца, появляющегося возле Земли один раз в семнадцать тысяч лет.
Ветер доносил из частного сектора запах печного дыма, над головами перемигивались далёкие авиалайнеры, вечер плавно перетекал в ночь, а с тёмного снежного поля за небом всё так же следили три пары глаз, до тех пор, пока не стало окончательно морозно. После чего глаза потухли- наблюдатели ушли в тепло своих пятиэтажных человейников, рассказывать домочадцам об увиденном чуде и сушить вспревшие шерстяные носки на жёлтой эмали батарей, а комета, никак не тронутая проявленным к ней вниманием людей- ушла дальше, за горизонт видимости всех известных астрономических станций.
Потом уже выяснилось, что комета та называлась не кометой Галлея (как утверждали местные аноны), а Хякутакэ, что её абсолютно случайно открыл самоучка- японец, аутично залипавший по каким- то своим делам в строго определённый кусок неба и что лучшее место для наблюдения проходило как раз по хорде Урал- Сибирь- Дальний Восток. Всё это было узнано позже, в тот самый день, когда я в первый раз купил карточку Волгателекома и вышел в эти ваши интернеты чистым, свежим и светлым.
Полтора года назад же мы с Алексеем Хорусовичем Луперкалем задумали фиток про космос. Я бился над текстом, ей- богу, месяца три и все три месяца в голову лезла какая- то банальщина и пошлятина в духе третьесортных фантастических фанфиков начала 90-х. Я уже практически отчаялся написать что- то действительно годное, как вдруг, в один из вечеров, я сидел за компом, наблюдал за тёмлым маревом сумерек и за зеленоватыми огнями бортов, заходящих по глиссадам в недалёкое «Шереметьево», как вдруг внезапно провалился в воспоминания, описанные выше. Ровно через 20 минут текст был готов, а я- лишний раз убедился в том, что нужно писать о том, что пропустил через себя сам, ибо только тогда возникает неуловимое волшебство искусства, а всё вымученное- так и останется безжизненной профанацией.
